Олег Клишин (Омск) КЛЮЧИ ТАИНСТВЕННОГО САДА
|
||
"Флейта Евтерпы" №2, 2006 |
Все мы родом из детства. И, наверно, не зря многие писатели, поэты с
такой настойчивостью обращались и обращаются к этой самой ранней поре
своей жизни: от Аксакова и Толстого до Мандельштама и Набокова, - стараясь
зафиксировать первые проблески собственного сознания, уловить ту неповторимую
атмосферу, в которой появлялись первые, самые яркие и незабываемые образы,
краски, звуки, - когда начиналось знакомство с миром. В автобиографических заметках ("Младенчество") Владислав Ходасевич
не без самоиронии сопоставляет слово - "Бог", которое по преданию
младенец Державин произнёс самым первым, и своё непосредственное: "Кыс,
кыс!", вырвавшееся при виде забежавшего в комнату котёнка. На самом
деле в данном контексте это восклицание ничуть не ниже имени Всевышнего,
поскольку: во-первых, младенцы имеют равные права на высказывание истины,
а во-вторых, от возникающей параллели с Евангелием от Иоанна мы можем
вернуться к более древней библейской истории, когда Творец, поселив человека
в райском саду, отдал ему во власть всех животных и птиц и наделил правом
назвать их по своему усмотрению: "И нарёк человек имена всем скотам
и птицам небесным и всем зверям полевым" (Бытие Гл.2, ст. 20). А
кто, как не писатели и поэты, чаще других использует это право? Ведь назвать
- это значит извлечь из небытия, дать шанс на существование, создать свой
особый мир, тем самым, не только образом, но и действием уподобляясь…
Получается, что ещё в бессознательном возрасте поэт получил, если не
прямое указание, то явный намёк на будущее призвание. Задолго до первого
двустишия, сочинённого в шесть лет, возникло призывное созвучие: "Кыс,
кыс!", - как эхо ещё не сложившихся рифм, ещё несбывшихся стихов.
И ещё одна предопределяющая черта прослеживается в этом восклицании,
черта, которая объединяет ребёнка и поэта, и которую можно назвать одним
словом - удивление. Без этого качества, взятого из детства, вряд
ли возможно появление (явление!) поэта. "Способность удивляться -
главная добродетель поэта", - как в своё время констатировал О. Мандельштам. "Любовь к кошкам проходит через всю мою жизнь", - пишет далее Ходасевич. И не было б ничего примечательного в этом признании (мало ли - один любит кошек, другой собак), если бы в какой-то момент не возникало ощущение, что в описании четвероногих любимцев - их характера, привычек, природных склонностей - мы видим много общего с человеческими качествами, которые вызывают симпатии автора, а главное - чувствуем несомненную связь с его поэтическим миром, где за обыденностью житейских ситуаций, за ежедневной рутиной вдруг понимаешь, что "жизнь идёт волшебным, тайным чередом": "Сощурив глаза, мой Наль погружается в таинственную дрёму, а когда из неё возвращается - в его зрачках виден отсвет какого-то иного бытия, в котором он только что пребывал. Кошки настроены мечтательно и философически…". Хозяин же, в свою очередь, за обычным чаепитием может впасть в подобное состояние: "А я смотрю и понимаю, / Тихонько ложечкой звеня: Блажен, кто завлечён мечтою Ходасевич - один из немногих поэтов серебряного века, который был "сам по себе" (опять же пример питомцев), держался подчёркнуто независимо - в стороне, насколько это возможно, от веяний времени, вне многочисленных течений, школ. По необходимости участвуя в литературных кружках, в отличие, скажем, от Брюсова и Гумилёва, никогда не соблазнялся лаврами председателя, основателя и прочими официальными и полуофициальными постами. А в отличие от Блока, захваченного "музыкой революции" и гениально уловившего эту музыку в поэме "Двенадцать", остался глубоко равнодушным к её оглушительным фанфарным звукам. И, возможно, раньше других сумел расслышать за этими звуками приближение не созидательной силы, а безоглядной и разрушительной стихии: И революции не надо! ("Искушение", 1921) Сегодня за этими стихами мы видим не столько Великий Октябрь 1917 года
и грядущий период НЭПа, сколько Беловежскую Пущу 1991 года - ещё одну
"революцию", по живому расчленяющую единую страну и швыряющую
останки в котёл первобытного рынка. Что за варево из этого получилось,
мы уже распробовали, а расхлёбывать ещё детям и внукам придётся. Политика - не тема для поэзии, но "История принадлежит поэту", - сказано Пушкиным. В самой природе поэтического творчества заложено свойство - запечатлевать воздух эпохи, ту незримую и неосязаемую субстанцию, которая в конце концов оказывается "прочнее меди и долговечней пирамид". Наверно, прежде всего это свойство поэзии имел в виду Набоков, назвав Ходасевича "литературным потомком Пушкина по тютчевской линии". Не говоря уже о неукоснительной приверженности к классическим формам стиха, к ясному звучанию, к осмысленности и внятности поэтической речи. Жив Бог! Умён, а не заумен Но несмотря на это, поэт не обольщался насчёт общедоступности своих стихов: "Люблю людей, люблю природу,/ Но не люблю ходить гулять, / И твёрдо знаю, что народу / Моих творений не понять". Нет здесь никакого (как может показаться на первый взгляд) высоколобого снобизма, снисходительного презрения к "непосвящённым" - только констатация действительного положения вещей: поэзия не для всех, не все могут расслышать: "И музыка идёт как будто сверху. / Виолончель… и арфы может быть…/ Вот хорошо играют! Не стучите./ И бедный мой Сергей Ивыныч снова / Перестаёт колоть, Он ничего не слышит, / Но мне мешать не хочет и досады / Старается не выказать. Забавно: / Стоит он посреди двора, боясь нарушить / Неслышную симфонию" ("Музыка"). В этом стихотворении, открывающем "Тяжёлую лиру", показана самая безмятежно-радостная, светлая сторона той способности, о которой далее в этой же книге поэт скажет: "Простой душе невыносим / Дар тайнослышанья тяжёлый". Этот дар, идущий от пушкинского "Пророка", подтверждая вышеуказанное "родство", прослеживается и в других стихах Ходасевича: "И звёздный ход я примечаю / И слышу, как растёт трава", и даже угадывается в чертах автопортрета: Я, я, я. Что за дикое слово! ("Перед зеркалом") Да, в этой ипостаси автор мог внушать "отвращение, злобу и страх"
"желторотым поэтам", его желчной натуры, язвительного языка,
проникающего насквозь взгляда всерьёз могли опасаться "Эти вот
все господа: / Критики, дамы, друзья". Так оно в общем-то и было,
когда, живя в эмиграции, сначала в Берлине, потом в Париже, Ходасевич
был одной из самых заметных литературных фигур русского зарубежья. За
границей в творческом плане Ходасевич держался ещё более обособленно -
в отдалении от знаменитой Парижской ноты, в одиночку, - не намеренно,
но самим фактом своего существования, - противостоял непререкаемому авторитету
Георгия Адамовича и его окружения. За рубежом вышла последняя поэтическая
книга "Собрание стихов", включающая написанную уже за границей
"Европейскую ночь", была написана книга о Державине, большой
труд - "Поэтическое хозяйство Пушкина", воспоминания - "Некрополь". Независимость позиции, самостоятельность суждений - необходимые условия
для настоящего художника в широком смысле этого слова. Эти качества одним
внушают почтительное уважение, а в других, действительно, вызывают, если
не злобу и страх, то явное раздражение. К сожалению, среди испытывающих
подобное чувство были не только "желторотые поэты" и откровенные
бездарности, с которых Ходасевич-критик без церемоний срывал "мудроватые
маски" и выводил на чистую воду всю эту мутную публику, рядящуюся
в белые поэтические одежды. Стоит, к примеру, перечитать его статьи: "Ниже
нуля", "О горгуловщине". Увы, среди "раздражённых", судя по всему, оказался и Георгий
Иванов, который в статье с фарисейским названием "В защиту Ходасевича"
(Нужна ли была его, да и чья бы то ни было, защита Ходасевичу - ещё вопрос)
озаботился прежде всего тем, чтобы последнего, не дай бог, не поставили
рядом с Блоком: "Ходасевич не заменит нам Блока, ,,нашим"
поэтом не станет", "Творя в меру своих сил скромное, но ценное
и высокополезное дело, такие поэты как Ходасевич, не меньше нужны в литературе,
чем большие таланты". "Судью на мыло!", - кричат в
таких случаях болельщики. Нам же нет необходимости напрягать горло, поскольку
"главный судья" - Время рано или поздно всё и всех расставляет
по своим местам. К тому же, в поэзии вообще никто никого заменить не может.
А "наши" у каждого свои. В отношении к Ходасевичу Г. Иванов
напоминает должника, который вместо того, чтобы честно отдать долг, начинает
распускать слухи, что, дескать, его кредитор - конченный скряга и жмот,
и вообще нехороший человек, несмотря на всю его "ценную и высокополезную
деятельность". К сожалению, "большой талант"
далеко не всегда сочетается с великодушием, а бремя благодарности для
некоторых натур непереносимо. Да, Г. Иванов по праву занял место первого поэта русской эмиграции. Но
во-первых, это случилось уже после смерти Ходасевича (1939г.), когда за
последующие почти два десятилетия Ивановым были написаны лучшие стихи,
которым в качестве эпиграфа исключительно подошли бы строки Ходасевича:
"О, если б мой предсмертный стон / Облечь в отчётливую оду!".
Нет сомнений в том, что это желание Иванову удалось реализовать в своих
стихах последнего периода. А во-вторых, если можно спорить о том: "Привил-таки
классическую розу / К советскому дичку" Ходасевич или нет, то очевидно
другое - её форма, её жизнестойкость, её жалящие язвящие шипы… многое
можно узнать в "Садах" и "Розах" Г. Иванова, который
оказался превосходным садовником и умело воспользовался первоклассным
селекционным материалом. Его поздние "Розы", наверно, более
изящны и совершенны, чем у Ходасевича, и при этом отличаются большей неприхотливостью
к окружающей атмосфере, к почве - способны роскошно цвести не только на
обычном житейском соре, но и, казалось бы, на совсем не пригодных для
этой цели продуктах распада. Вот только запах… Как будто к сухому горьковатому
аромату "Европейской ночи" добавился сладковато-удушливый запах
тления: "От гниющих цветов, как от падали, / Тяжело становилось
дышать". Да, Г. Иванов стал поэтом, вопреки прогнозу, но согласно пожеланию, высказанному
Ходасевичем в рецензии на одну из его первых книг: "Г.И. умеет
писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только если случится
с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска вроде
большого настоящего горя, несчастья. Собственно, только этого и надо ему
пожелать" (1916 г.). Согласимся, что трудно быть благодарным
за такой прогноз, даже если он не сбылся, и за такое пожелание, даже если
оно сбылось. А катастрофа случилась со всеми: бегство за границу, долгие годы изгнания с тающими надеждами на возвращение и мучительное осознание, что никогда… Полунищенское существование вдали от родины: после съёмных "чердаков" - дом престарелых, больница для бедных и… похороны в присутствии нескольких друзей - общий для многих путь, "цветочный путь". Для Ходасевича он завершился 14 июня 1939 года на Бианкурском кладбище под Парижем. Для Иванова - через девятнадцать лет неподалёку… Но было и другое - другая жизнь, другой путь, где также ясно, кто за кем следует. В заботах каждого дня И часто спеша к трамваю (В.Х., 1916 г.) В глубине на самом дне сознанья, Боже! И глаза я закрываю (Г.И., 1931 г.) Интересно было бы узнать номер трамвая. Наверняка тот же самый маршрут:
по Садовой - через Невский - на Инженерную. "Невыносимый огонь"
- ворох синеватых ультрафиолетовых искр, с сухим электрическим треском
вылетающих из-под дуги впереди идущего… по тем же рельсам. Не обогнать.
"Остановите, вагоновожатый, остановите сейчас вагон!"
(Н.Г). Остановить нельзя, гремят мосты - Нева, Сена… В отличие от господ, от коллег-литераторов, совсем иным было отношение поэта к простым людям, к тем, кто по определению его творений не мог понять. "Люблю людей" - не голословное заявление. Это чувство не нуждается в рациональном объяснении, но оно сразу же ощущается, стоит прочитать лишь некоторые стихотворения: "Слепой", "Старуха", "Окна во двор", "Под землёй", "Баллада", "Не матерью, но тульскою крестьянкой". Не зря в последнем стихотворении чувство благодарности к кормилице, буквально выходившей хилого младенца, органично связано с любовью к России, к родной речи. Здесь обнаруживается коренная, корневая связь с поэтическим призванием, с тем "честным подвигом", с тем "счастьем песнопений, / Которому служу я каждый миг". Именно здесь та почва, в которую, уходя "путём зерна", есть шанс вернуться - прорасти "таинственным побегом вдохновенья". Владиславу Ходасевичу удалось пройти этот мучительный и счастливый путь, чтобы в конце концов с лёгким сердцем присоединиться к тем, кто чуть раньше был "выловлен таинственною сетью", чтобы, оказавшись "в тех садах, за огненной рекой, / Где с воробьём Катулл и с ласточкой Державин", в качестве райской музыки услышать вкрадчивое мурлыканье своего соскучившегося любимца. |
|