Александр Шапиро (Копенгаген)

ШТОРМ В ДАНИИ

 

"Флейта Евтерпы" №3, 2007

ШТОРМ В ДАНИИ

Ветер начинается с нуля.
Ветви наклоняются, моля.
Опоздали - ствол уже повержен.
Мельничное ветхое крыло
скрипнуло, рванулось, не пошло:
осевой перекосился стержень.

В пасмурном пространстве ноября
ветер разгоняется, а зря:
не найти препятствий для разгона.
всяка тварь предчуяла грозу,
и равнина серая внизу
и однообразна, и бездонна.

За кустом, под камнем, в борозде,
под стрехой - не угадаешь, где
птицы, звери затаились порознь.
Заплутавший, жеваный, как лист,
бестолковый велосипедист
обреченно сбрасывает скорость.

Мы же, чем скитаться под дождем,
дома непогоду переждем.
Изрекает жизненная школа:
Налетит ненастье иль тоска -
выпей пива или молока,
съешь лепешку серого помола.

Стань никем, перелистай тома
ни о чем, моли, чтобы шторма
пронеслись, не поквитавшись с нами,
прямо в море, биться головой
о каркас упрямой буровой
да швыряться гулкими волнами.


* * *

Окно бесстыдно голо,
несносный свет свистит,
и половина пола
в полуночи блестит.

Увиденные резче,
мерцают в забытьи
мои родные вещи,
любимые мои.

Вот этой книге снится,
наивной, как дитя,
как ранена страница
была мечом ногтя,

когда (когда? когда-то)
в глуби ее крыла
та самая цитата
отыскана была.


* * *

Нас больше нет, и дом стоит пустой.
Вползает в свет. Скрывается во тьму.
В нем копится болезненный настой
из запахов, не нужных никому.
В нем вещный мир беседой увлечен
помимо нас. Неведомо о чем
скрипит окно, потрескивает пол.
Снаружи отзывается щегол.
Слух птицы изощрен. Но даже он,
наполненный зеленым, голубым,
не ловит то, что выгнало нас вон:
тяжелое дыхание глубин,
где гулко перемалывают дни
истертые, кривые шестерни,
ворочается грузное ядро,
космическое бродит серебро…

 

БАЛЛАДА ВОКЗАЛА

Вот картина вокзала -
Боже, помилуй мя!
Хлынуло, побежало,
полетело летьмя.

Энергично и стильно
в плоскость воплощена
эта старая фильма
про новые времена.

Пестрые зарисовки.
Деталь торчит.
Выбор массовки
навязчив и нарочит.

Слишком бита дворняга.
Слишком зелен солдат.
Бородатый бродяга
чересчур бородат.

Те сидят, эти скачут.
Те стоят, эти прут.
Те орут, эти плачут.
Нет, тоже орут.

Ор безумного хора.
Запад, восток.
Запонки от Диора.
Штрипки от порток.

Никто не значит.
Потерянный новичок.
Потерянный мальчик.
Потерянный клочок.

Мечется понизу,
бьется об стекло…
Изменим позу.
Затекло.

Обернемся: пусто.
В кинозале сквозняк.
Это не искусство.
Не милуют, не казнят.

Здесь один я, один я.
Тьма глуха.
На соседнем сиденье
брошенная шелуха.


* * *

Суббота. Прачечная. В окнах зимних
застряло солнце. В сумрачных корзинах
не наше перепутано белье.
Старухи оккупировали сушку.
Рехнувшаяся теребит подружку,
болтая бесконечно про свое.

А третья ведьма энергично слишком
колдует над свалявшимся бельишком,
раскидывает тряпки в короба.
Нас раскидало, размело когда-то...
Послушная закону автомата,
в стиральном баке крутится судьба.

 

* * *

Угол сердца сдается внаем
за ничтожную, в сущности, плату.
Постояльцу везет, быть богату.
А пока мы зимуем вдвоем.

Он философ, точнее, схоласт,
судя по беспорядку в передней.
За его аккуратные бредни
академия премию даст.

Эти бредни из сердца спешат
разлететься по периферии,
и танцуют в глазах как живые,
и в простуженном горле першат.

Скоро, скоро поток раздерет
не привыкшую к сору аорту...
Не послать ли сожителя к черту?
- Как пошлешь, коли плата вперед.

 

СОЛОВЬИНАЯ ПЕСНЯ

Под луною печально скворчит соловей.
Он не в моде: слащав, не жесток.
Знаменитая шлюха вельможных кровей
украшает бульварный листок.

О наивный пришелец откуда-нибудь,
где гитара, балкон, епанча,
не смотри, как она демонстрирует грудь:
это просто реклама врача.

Под луною, в капкане искусственных бурь
потерявшие волю юнцы,
словно слезы, глотают цветочную дурь,
концентрат соловьиной пыльцы.

Позабыта война, и футбольный фанат
постигает таинственный стих:
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат -
написал, испугался, затих…

 

* * *

Пятый день откладывается дождь.
Серые, усердные, как фашисты,
строятся, густеют - все это ложь:
свыше им дозволено петушиться,

но не биться. Вместо войны парад,
вместо мести шествие, вместо смуты
суматоха… Сумрачные минуты
составляют сутки, мой камерат.

В неком помрачении неких чувств
кружишься по камере, полной хлама.
Меж вещами мечешься… Я мечусь.
Натыкаюсь. Падает. Мелодрама

из шпионской жизни, по Ле Карре:
горький недотепа, ошибка Ставки,
позабывший коды, пароли, явки,
обреченно прячется в конуре.

В чем мое задание? Дать сигнал
к бою? К отступленью? Не то. Ни сном ни
духом. Даже если когда-то знал,
для чего послали - уже не вспомню.

Наугад не выйдет. Одно из двух
не годится. Знание было точным.
Если что способно еще помочь нам -
то, по крайней мере, ни сон, ни дух.

Остается, ждать, что придет само:
голос в телефоне, записка в боксе,
реплика в беседе, лицо в трюмо…
Остается верить, что уберегся

планомерно, выжил для дела, что
дело не замедлит определиться,
и тогда, пронзительнее, чем птица,
вылетишь на улицу без пальто,

без сапог, без башни и без зонта,
ошалев от счастья, что вот пришло вот.
Чем душа вчерашняя занята -
для души сегодняшней только повод

к действию: здесь выстрелим, там зажжем,
здесь допустим синь, там сокроем мраком…
Встань под небеса, стань искомым знаком -
и тебя омоет твоим дождем.


* * *

Мне снилась детская обида
на N. Не подавая вида,
что пьян (хотя совсем алкаш -
о если б всё, что мы глаголем,
оправдывалось алкоголем!),
он мне твердил, что я - "не наш".

Смеркалось. Ерзали ворота.
На лавочке два идиота -
с бутылкой N, и я как бы
со стаканом, в плену заката
трепались, щурясь чуть поддато
на город, вставший на дыбы.

"Наш, наш!" - хотел ему сказать я,
но верткий N, попав в объятья
жены, толкающей домой,
убрел московским пыльным летом
в свой сон, а я остался в этом,
и спал, и двадцать лет долой.

Я спал, как в апельсине долька,
в забвенье пропуская столько
пустых листков календаря,
что даже ближним и домашним
казался лишним и ненашим,
о дальних и не говоря.

И правда, кто мне скажет, чей я?
Алеко посреди кочевья,
король бездомный, Лир нагой,
не наш, не внутренний, не внешний,
не наш, не праведный, не грешный,
не наш, не Байрон, не другой…

Во сне, тем временем, светило,
как разум, город отпустило,
последний луч оборвало,
Не наш! вскричал Евгений грозно,
и стало ветрено и звездно,
и понеслось, и все прошло.


БАЛЛАДА О РАЕ

Я вырос как вырос и стал кем стал,
в своем кругу знаменит.
Я знал понятия: Сталкер, Сталь,
Столетие, Сталагмит.

Батяня мой шестерил ворью,
я прибился к шпане.
И вот я зарезан, и вот в раю.
Или он во мне.

Блажен, кто первое молоко
воспринимал как смесь.
Блажен, кто жизнь отпустил легко.
Все иные - не здесь.

И я блажен, и на лету
облака гоню,
и жму Всеобъемлющему Никту
облачную клешню.

Мы вместе резвимся. Не всерьез,
малявкой, лезущим в бой
с папашей, я задаю вопрос:
почему я с тобой?

И мне в лицо летят грачи,
крича, как мы кричим
от безнадеги: - Не ищи
ни следствий, ни причин.

Былое забыто. И ты забыт.
Ты мертв - и оно мертво.
Зачем оглядываться? Там стыд -
больше ничего.

Смысл канул в воду и камнем на дно.
Круги по воде - слова.
Все мудрецы твердят одно:
Халва, халва, халва.

Ты хочешь ответа? Вот он, бери,
любящий мораль:
рай как жил у тебя внутри,
так и не умирал.

Остается добро, балда,
умирает зло.
Рай - это то, что осталось, когда
все прошло.

Что-то в облачном молочке,
в солнечном пылу…
Рай навсегда остановлен в зрачке
зарезанного на углу.

 

* * *

нынче на небе самые
ясные небеса мои
золотистая мгла
светлая невесомая
над лесами несомая
над полями легла

легче детского локона
голубой потолок она
оплела - и во мгле
виден голубь взлетающий
виден голем в зле тающий
виден корень в земле

 

ДАТСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Под всхлипы голубей, под нервный смех листвы,
в сквозящем лесопарке, в северном июле
я снова начинаю жить - не потому ли,
что старые мои метафоры мертвы.
Парк вырядился в европейца-старика:
Покой приблизился, уже не нужно воли.
Олени щиплют травку на футбольном поле.
Лихой велосипед летит через века.
Века теряются. Прислушиваясь к ним,
ловлю я жалобы давно ушедших рифм,
зеленокудрых нимф поток ручья колышет,
окурок по ручью Офелией плывет,
и ветерок залетный так неровно дышит,
что кажется, дыханье речью оживет.
И я почти уже, почти одушевлен.
Ах, было бы с собой хотя бы десять крон -
сходил бы на море, купил в цветном киоске
мороженое - волоокие подростки
посасывают пусть народный туборг грён.
Как сладость молока, у моря мне родны
цветастый пляжный зонт, и сеть от волейбола,
и ясность паруса, и устремленность мола, -
и элегическая греческая школа
твердит о вечности мне голосом волны.