Юлия Скородумова (Москва)

ИЗ "ВЛАДИМИРСКОГО ЦИКЛА"

* * *
Я пью каждый день пиво, водку, коньяк, мартини.
Мне мешает жить один человек, его имя Владимир.
Иногда его имя бывает Тамара, Муслим, Красно Солнышко, Тень-на-плетень.
Мне кажется, именно из-за этого я пью каждый день.
Я пью каждый день под закусь азота,
под гимны Молдовы и Польши.
Людей по имени Владимир становится все больше.
Из юдоли пустынных дорог они пьют ледяную воду.
Используя зонт вместо зонда, делают мне погоду.
Смотрят в мое окно, когда я переодеваюсь или люблю.
Их тьма в каждый ясный день, и именно поэтому я пью.
Но, конечно, не так каждый день, чтобы петь и блевать.
Я практически трезвая ложусь в кровать,
читаю про Гарри Поттера и отхожу ко сну.
Владимир лезет на сосну,
что над моим окном, и начинает пить.
Больше, чем просто его, мне хочется его убить.
Зуммер моих позывных "изыди" ползет к нему по сосне.
Человек по имени Владимир, истекая кровью, пульсирует во мне.
На лбу расцветает роса, в нем становится тихо и муторно.
Владимир падает. Наступает утро.

* * *
Так не вершине увяданья
сидит ворона без яиц
уже и даже без птенцов уже.
Проходит мимо маленькая жизнь
и через форточку уходит в зданье.
Сосед шумит косою в неглиже.
В чем растворилась ты, душа моя?
Все - сосны, совесть, осы - все не так, как нужно.
А тут еще суббота и, возможно, грянет гость.
И белка вопреки всему не ветке гложет кость -
таков у здешней белки ужин.
Все книги врут, что белка песенки поет…
Придет Владимир и ее убьет.

* * *
Владимир по утру проснулся,
достал спасительную флягу
и успокоился на время,
и стал смотреть в окно вселенной,
где все тепло и поднебесно,
где много рыбы и свирелей,
и позабыл, что там, над миром,
где храм спасателя Мазая,
взывает зайчик неучтенный,
и самолет опять разбился…

Владимир вдругорядь проснулся,
достал спасительную флягу,
и снова сделался здоровым,
и стал смотреть в окно вселенной,
где льют дожди и пахнет рыбой,
и на дуде сосед играет.
И вспомнил песенку про зайцев
из заповедника Христова,
про душ их стоптанных спасенье
из пят мозолистым Мазаем.
И потому бывает утро,
Владимир, и окно, и фляга,
и самолет опять взлетает…

* * *
Он мечтал о глубоком черном плаще,
но был низкого роста, ему не везло.
От первого брака из всех вещей
ему досталось весло.

Жизнь его шла своим чередом.
По утрам ел творог и прочий кальций.
Каждый раз, приходя в незнакомый дом,
снимал сапоги и отпечатки пальцев.

Он был щедр. Каждой новой своей подруге
дарил по талону в зубной кабинет.
Уважал закон, и всегда мыл руки,
выходя по малой нужде в интернет.

Он всегда носил в нагрудном кармане
контрольный пакет акций протеста.
На него даже раз обратила внимание
кампания "Идущие в одно место".

Когда он сумел затащить в постель
двух сутенеров и начальницу ЖЭКа,
пред ним открылась великая цель:
найти в себе диа-ген человека.

Он искал его в древних сакральных рыбах,
в школьном пособии по биологии,
собрал коллекцию чешуйчаторылых
ставил опыты над дурноголовоногими.

С Паспорту в штанине колесил по миру.
Вступил в Грин-пис завзятым исламистом.
Написал два тома "Войны Эмира"
о судьбе одного арабского экстремиста.

В каких только точках он ни горячился…
Батрачил, таскал мешки под глазами.
Когда на шахте обвал случился,
лично ассистировал при обрезании.

И вот он достиг больших рубежей,
но ему говорили кто и где попало:
"Мадам, Ваша дочь не ловит мышей,
и в искусстве фен-шуй понимает мало".

И когда он понял, что эти кто-то
знают о тараканах его и циррозе,
его обуяла гетерозегота,
и он почил в каком-то обозе.

Мимо мелькали дали и даты.
Красные дивы хороводы водили.
И он позабыл все, чем был когда-то.
Проснулся, потянулся - и стал Владимир.

КРАСНАЯ ШАПОЧКА

Что за цветочек аленький несешь ты над головой,
огнь ползущий над следоточья бикфордовой нитью?..
Так шапка на ней горит, как она ищет его,
как она хочет убить его.

Затаив ледяной пирожок в рукаве,
затянув сапожок в импозантно испанской манере,
она вещь в себе. Он зверь в себе.
Ей надо убить в себе зверя.

Это рамка ее, это ранка ее,
на плече родовое копье.
Это мелкая живность под сердцем ее,
ненасытная завязь ее.

Вот скользит она, маленький козлик,
по шаткому минному подиуму,
на копытцах свирелей, раздувая озябшие ноздри.
Мандолины, миндалины хором поют, воспаляясь.
Вот она защищает какую-то, ей только ведомо, родину,
в белокостных березках, в ежовых мощах растворяясь.

Что тебе до того, с кем, от жизни смертельно устав,
ты кормилась из рук волчьей ягодой, сластью лесной.
С кем была ты улыбкой кривой на устах.
С кем имела полуденный зной.

Вот, пройдя между пьяными медленно, грубо и зримо,
ненормативная матрица, паранормальная явь,
капюшоном кромешным от всякого глаза хранима,
стопудовые веки подъяв,

говорит: О, зачем тебе, бабушка сей незатейливый постриг?
И такие огромные руки, и сердце, и власть?
О, зачем тебе, бабушка, маленький серенький козлик?
Ты и так уже мною насытилась всласть.

И на ложе тишайшем, где лик ледовит и нетленен морщин его иней,
распускается красный цветок, зачиная сакральное имя.
И беснуется кожа на острие ножа.
И слетает чепец, и встает из глубин Владимир.
И глаза его брезжат, и уши его дрожат.

И тогда она разом отбрасывает плащ, и колпак, и тени.
И падает ниц в студенистые снеги постели,
зверя зареванную, коченелую тушку
зарыв в оскаленную подушку.

* * *

Они любили друг друга так странно и нежно.
Им было от роду две рябины
и двадцать га картофельных всходов.
Их имена были семь и восемь.
Их дома звались ель и эльнинье.
В их глазах плыли конь и трепет.
Они ходили в саде эдемском
под богом Вишну или Черешну,
любили друг друга так странно и нежно,
готовились к свадьбе небесной.
Он подарил ей песню о главном
и волосы в три перелета птичьих.
Она ему - десять тысяч братьев
и леди Годивы бессмертную душу.
С высот они любовались,
как свет сменяется цветом,
как сфинксы чеширскую таят загадку,
как пеленают мумию тролли,
как пляшут торнадо свою тарантеллу.
Еще они любовались,
как расцветают рыбы в фаллических струях заката,
как колосятся клоны в вихрах циклонических вихрей,
как мирные люди нелегких профессий гложут пивные дрожжи,
и любят друг друга так странно и нежно, так странно и нежно,
готовятся к свадьбе небесной.
Им стол был накрыт на вершине духа,
и яства ломились, как гости в окна,
и воздух звенел вожжой вожделенья…

Но только, как сколько-то лет назад,
высоко-высоко у царских врат,
причастный тайнам, плакал Владимир.
О том, что скоро, когда однажды
поднимутся на смех все веки на свете,
растают снега Антарктиды у ангелов на ладонях,
чей летуче-мышечный спазм снимет с небес целитель,
тогда им больше не будет ни сил, ни числа, ни уменья.
А будет им длинный вороний клюв
и шесть оторванных лапок…

ФОМА И ЕРЕМА

ФОМА: Сидя в кресле, я говорю: нет!
За окном истончается запах и цвет.
В траве зажигаются мельчайшие сгустки плоти.
Где-то кугикл задудел о своем болоте.
Труп небожителя в пряном желе коченеет на блюде.
За стеной размножаются лишние люди.
Скоро спать, где не будет движений меж рюмкою и сигаретой.
Счет пойдет на баранов по травам протяжного лета.
ЕРЕМА: Опять я проснулся в твой низкий туман.
Мне снился сон, что страсть - океан.
Там, средь плейбоев прибоя мы были приливами.
Мы обсуждали, что лучше: любить или быть Любимовым…
ФОМА: Талия твоя крадется, как тать.
Мне больше некого смотреть и читать.
Молоко сгущается в небесном своде.
Взгляд мой тускло-глубоководен.
ЕРЕМА: Сон на рассвете рождает японца.
Даже тучи ищут места под солнцем.
ФОМА: Я не хочу, чтоб японец прошел или дождь.
Хочу, чтобы трепет и сон на вежды
у мангала, дымящегося, как индийский вождь
сквозь листьев и птиц набедренные одежды.
ЕРЕМА: А я хочу, когда по садам запоют соловьи,
полкило кровяной колбасы и пару акров земли,
ау, синрикё и АО Вимм-Билль-Данн
и любящих сердец перекрестный там-там.
Хочу любить три вещи на свете.
Хочу смотреть, как умирают дети.
Хочу, чтоб великий русский народ,
дядьку - в Киев, бузину - в огород.
Хочу, чтоб вечная память павшим,
и хором чтоб "Спляшем, Пегги, спляшем!"
Хочу, чтобы "рыбка моя, я твой зайка"
и хором чтоб "Тум бала-тум балалайка!"
ФОМА: Я не в себе, скорее - во сне.
Расскажи, что тебе снится во мне.
ЕРЕМА: Твой лекс сед лекс по законам дури.
Говоря об архитектуре:
Твое Адмиралтейство - сплошной прикол.
Твой Кремль походит на дырокол.
Харизматический твой Атлант
Роняет в землю свой талант.
Твой Диоген велик, в бутылку не лезет - в бочку,
и Троице-Лыково ему в строчку.
ФОМА: Язык инфернален - он не отбрасывает тень.
Нам надо стать тише: вечер, скоро наступит день.
В белой, вечной его мерзлоте, в незваных его гостях
медуза моя душа наконец обретет костяк.
ЕРЕМА: Все, что ни делается, все волшебно.
Каждое телодвижение задушевно.
Если врага уничтожают, по крайности он не сдается.
Жаждущие выползают на свет хотя бы потому, что он льется.
ФОМА: Свет мой, зеркальце, скажи:
Я ль на свете вечный жид?
Чу, коты на тропах войны уже точат свои "вени-види-вицы".
Ежик в тумане теряет рукавицы.
Сон истончается, источается запах и цвет.
Сидя в кресле, я говорю: нет!

* * *
Моего первого мужа
можно было неплохо слушать.
Несколько хуже - смотреть.
Совсем никуда - танцевать,
зато иногда как петь!

Совсем немного было кормить,
несколько больше - стирать.
Случалось просто его иметь,
в гости его ходить,
на всякие там тусовки брать.

Хорошо можно было принять на грудь,
выть его на луну.
Серым козленочком обернуть,
инкрустировать под старину.
Сменить личину, развеять кручину,
почувствовать в себе мужчину.

Теперь его лучше всего рассказать,
вотще языком почесать слегка.
Сподобиться даже его написать,
прочесть со сцены в каком-нибудь ДК.

Но, благо, не думать уже никогда,
как краток пульс, как случаен Стикс.
Не сделать паузу, не скушать Твикс,
не вдруг уйти его навсегда.

Не в краску вгонять его внутривенно,
не камнем держать за душой
ни смерти его мгновенной,
ни раны его небольшой

* * *
Женщины любят китов за покатые сильные спины,
за гладить их на рассвете. За длинный хитовый ус.
За то, что всегда на плаву. За стильные фрачные сплины.
За языком поцелуя долгий соленый вкус.

Женщины любят кротов за то, что не зря, не имут
Несовершенств, неряшеств, за минимализм телес.
За их самоуглубленность, за близость к земле родимой,
И как они ее роют. За шкурный к ним интерес.

Женщины любят козлов за их внутри колокольчик,
Синий степной колокольчик, дикий тамбовский вой.
За горных бород лавины, где так запросто кончишь,
Рожки протянешь, ножки,

Женщины любят котов за первородную негу,
За их под вибрисами риса желтую муть Хуанхе.
Я тоже все это любила, но он был моим коллегой,
Ел макароны с луком и говорил "г'е".

ПАРАНОЕВ КОВЧЕГ

Как провожали пароходы!..
Нас было много на челне:
из поименно приглашенных
явился первым ОРТ
Петра заместо, Николай
пришли вторым, был третьим - лишний.
Четыре трупа возле танка.
Пять мальчик-с-пальчиком кровавых,
и с ними дядька Пятачок,
чье рыльце вечно в винном пухе
с началом каждого шестого
сигнала на семи холмах.
Восьмым приперлось чудо света,
и вал девятым набежал.
Опять же десять негритят
зашли на девять с половиной
недель, забрел Калиф на час,
на время деньги заглянули,
Вальпургиева - на ночь, день
пришелся на день, Санта-Клаус,
она же Барбара вписалась
на всю оставшуюся жизнь.

Пришла веселая семейка:
кум королю, отец народов,
Одесса-мама, дядя Степа,
голод-не-тетка, дед Мороз,
сестра-хозяйка, братец Кролик,
муж за пивом да баба с возу,
при них Бог весть каким коленом
Иван - казанский сирота.

И много прочей мелкой дряни:
парад-алле, Коламбия-пикчерс,
салями голд, шолом алейхем,
Абрао Дюрсо, мадам Тюссо,
Париж-Дакар, Орел-Каховка,
тамбовский-волк-тебе-товарищ,
вернись-в-Соренто, Ленин в Польше,
Аллах-акбар, Европа-плюс.

Все было весело и чинно.
Иные, правда, напрягали,
увы, не парус: Ай болел.
Товарищ Нетте, что на ты
был с Брутом, похвалялся весом
общественным. С похмелья синий
чулок с деньгами флиртовал.
Ударившись в роман, газета
Ромен-Ролану наставляла
рога-копыта. Дальше - круче:
грудь колесо изобретала,
стриптиз крепчал - так закалялась
мадам де Сталь, Агата Кристи
крестилась так, Мари - курила.

Иные дружно упирались
сему разврату: щеголяли
кот в сапогах, свинья в ярмолке.
Шагала важно птица в тройке.
"Но" в смокинг облачилось, нос
держался гоголем, а рядом
гулял маркиз по саду, с понтом
Пилата подхватив под ручку.
А близ, у стойки оловянной
вели беседу: толстый - с тонким,
вдова - с веселым, с бедным - Йорик,
дон - с тихим, рыцарь - со скупым,
язык - с великим и могучим,
бес - с мелким, с новеньким - прибой,
с почетным - донор, с блудным - сын,
моряк красивый - сам с собою.

И вот расселись за столы.
Закусывали: кукиш - маслом,
моржовый - хреном, Боровик -
грибом, премудрый - пескарем,
бахыт - компотом, ромом - баба.
Пост модернист держал. Скупой
слезу глотал, а бедный - йогурт.
Вгрызался некто Тульский в пряник,
гуся обгладывал Хрустальный.
Биг мак потягивал, цыпленок
табак курил. Невольник чести,
винцо в груди с зеленым змием
смешав, Горынычем рыгал,
занюхивая мышкой князя.
Король с оленем расправлялся,
кровь - с молоком, алейкум - с салом,
с младенцем - черт, Иван - с усами,
моряк красивый - сам с собой.

Потом уж танцы начались,
и пары с тварями кружились:
часы с кукушкой, суп с котом,
Толстой со львом, Тамбовский с волком,
товарищ Сухов (о!) - с кобылой,
князь с мышкой, дама с горностаем,
с макакой резус, с соловьем
разбойник, с муравьем апостол...
Пускались в пляс с орлом каховка,
царевна с лебедем, ход с догом,
грек с раком, с бабочкою полька.
Моряк красивый - сам с собой.

Но вот случилась заварушка.
Едва почуял бурю вестник,
штык вынул нож, вкатил царь пушку,
достала Анка пулемет,
за пистолет Макаров взялся.
Стращала пулей дура, мальчик
грозился пальчиком, пускал
в ход вальтер скот, махала рыба
мечом. Вне всех субординаций
дал мичману по морде Панин,
а Пронин нахамил майору.
Гусь вдребезги разбил хрустальный,
вдове порвав ее клико.
Оленю обломал рога
король. Порвал рубаху парень.
Андре жида назвал безродным
космополитом, гей Люссака
к Али-бабе приревновал.
По харе получила кришна.
Лазо обжегся на печурке.
Миклуха бросила Маклая,
ушла с Петрухой на восток.
Хламиду сбросила монада,
чуть не попав под каблучок
одной из пришлых инфузорий,
чью туфельку похитил принц
и ну стучать ей по трибуне,
в то время как его отец
за тенью собственной гонялся...
Сексот взорвал секс-бомбу, белка
забила стрелку, мой до дыр
забил козла. Вела бой баба.
Шах сыпал матом, царь - горохом.
Спартак подрался с чемпионом,
мин херц с минздравом, мореход
с Синдбадом. С мельником Печерский
схлестнулись, пионер с героем
любовником, род со стюардом,
шеф с поваром, Ромео с "альфой",
моряк красивый сам с собой...

Нас было много на челне.
И как же нас осталось мало:
два сапога, опять же пара
гнедых, еще - по паре пива,
пара донтоз, пара лепипед...
Всех остальных как будто смыло
к чертям собачьим на рога,
которые "пора пора"
трубили. Пусто-пусто в мире.
Куда ни глянь - старик и море.
Пред ним разбитое корыто...

А все же славно погуляли.
Вот только нижних затопили,-
опять скандал!.. Опять же крысы
бегут, заблудшие, уже
не различая, где корабль,
где бал. Но тот, кто правит балом,
чей номер ноль, чье имя Ной,
сочтет число зверей, пожнет
протянутые в страхе руки,
и на дуде сыграет...